30 августа (12 сентября) 1913 года скончался Иван Владимирович Цветаев – отец Марины Цветаевой, филолог-классик, профессор Московского университета, основатель Музея изящных искусств на Волхонке ( ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина).
Отрывок из книги Валерии Цветаевой "Я в основе - всегда художник...."
ДЕНЬ 30 АВГУСТА В НАШЕЙ СЕМЬЕ
Возвращаясь осенью 13-го года из заграничного путешествия домой в Россию, не знала я, что дома, в Трехпрудном, ждет меня большое горе. Дома отец лежал в очень тяжелом состоянии. Только что привезли его с дачи, лежащего в припадке грудной жабы. Он говорил, но был слаб. По вокзалу несли его на железнодорожных носилках; он был очень этим смущен, ему казалось, говорил он, что все на него смотрят с осуждением. В эти дни все мы, кто откуда, собрались в Трехпрудном: Марина, Ася, Андрей и я, брат отца – Дмитрий Владимирович с сыном Володей, двоюродная сестра наша, медичка Саша Цветаева. Она дежурила у постели больного, отец дышал тяжело, с большими перерывами. Врач сказал: «Кислород должен быть наготове», – мы это знали. Вдруг выбегает Саша, зовет: «Давайте кислород, давайте скорее!»
Под рукой была подушка кислорода, только что принесенная мною из аптеки. Приезжал доктор Зеленин. У него в те же дни был еще один крайне тяжелый больной. Врач и сам совсем с ног сбился. Все мы, домашние, были очень беспомощны.
Дальше у меня в памяти пробел...
Помню уже голос монашки, читающей над отцом, лежащим на постели и покрытым чем-то белым. В доме приглушенная суета. Много народу. Потом помню нашу залу, всю затянутую черным сукном. Много высоких, зеленых растений, завешенные зеркала, посреди зала, на возвышении, гроб.
Отец лежит в своем парадном последнем мундире Почетного опекуна. Сложены на груди такие знакомые, милые руки. Слезы застилают глаза... Что это? Нет никогда не снимавшихся двух старомодных обручальных колец, двух колец, отсутствие которых так заметно на родной руке. Кто это? Не хочется думать...
Тащусь наверх, на лестнице слышу – Андрей, назвав меня, говорит товарищу, постоянно у него бывавшему: «Как она постарела за эти дни!» Я, собственно, еле держусь на ногах.
Приехали Ан<на> Ал<ександровна> Адлер и дед Иловайский.
Ан<на> Ал<ександровна> хвалит Андрея за его распорядительность: он ведет все переговоры с похоронным бюро, и все сделано очень хорошо. Дед находит напрасным мундир и не одобряет больших затрат.
Приехал Олив – один из членов Опекунского совета (Совет состоял из глубоких стариков. Молодые не получали этого звания. Отец шутил, что он в Совете за «Веньямина», будучи младшим). Олив убеждает меня хлопотать о пенсии. Я слушаю, не вникая, и не хочу хлопотать: у нас нет нужды. Олив видит в этом простую бестолковость.
Потом помню раскрытую могилу на Ваганьковском. Кирпичом выложенный колодец. Звук земли, падающей на крышку гроба. И больше, пожалуй, ничего не помню. Ни того, как и кто из нас вернулся в Трехпрудный, ни ближайших дней.
Действительная жизнь, окружавшая отца, кончилась вместе с ним. Дальше уже идут воспоминания.
Дед тяжело пережил эту смерть. Он говорил, что отец, чтобы окончить свою уже последнюю в жизни книгу, просил у судьбы только еще трех лет жизни, но она, жестокая, не дала просимого, лишив нас такого человека и науку лишив ценного труда.
О том, чем был отец вне семьи, говорят его многотомные научные труды, созданный им в Москве Музей изобразительных искусств и воспоминания современников и учеников.